В далеком 2006 году я беседовал с Константином Арбениным. Интервью тогда опубликовано не было, но и сейчас ответы Константина представляют интерес.
— Что для вас первично: проза или поэзия?
— Никогда об этом не задумывался. Мне кажется, что нет среди них первичного и вторичного, они равны. И для меня они одинаково важны, одинаково высоки в лучших своих проявлениях. И очень тесно взаимосвязаны. Мне кажется, что чем лучше проза, тем более она приближается к поэзии. А хорошая поэзия во многом тяготеет к прозе. Поэтому этот вот рубикон — там, где одно становится другим, — он практически неосязаем, неощутим. Это чудо. Хорошая поэзия — чудо, и хорошая проза — это чудо. Слово и мысль, из которых литература состоит, уже сами выбирают в каком из чудес им удобнее воплотиться. Первично слово, а его расположение на листе — вот это уже вторично.
— А песенная форма?
— Самостоятельное произведение. для меня песня — жанр синкретический. Даже не жанр, а вид искусства.
— Является ли текст песни самостоятельным произведением?
— Лишь в некоторых случаях. Например, тексты Галича, Фатьянова или Башлачёва вполне воспринимаемы как стихи, а для многих только в таком виде и удобоваримы. А тексты, скажем, Гребенщикова, на мой взгляд, много проигрывают в напечатанном виде, без музыки, потому что поэтика в них преобладает над поэзией в литературном смысле. Поэзия БГ — это поэзия интонации, голос поющего в ней не менее важен, чем словесная ткань. И это не значит, что у БГ песни хуже, чем у Башлачёва, или лучше — нет, просто у них разный подход, разные задачи и, как следствие, разные выразительные средства. Поскольку признак настоящей поэзии — необъяснимость и невмещаемость в рамки, то и какую-то единую формулу для песенной поэзии изобрести нельзя, надо каждого автора, каждое произведение рассматривать отдельно.
Я не единожды издавал свои песенные тексты в сборниках песен, но когда делал книгу стихов, то поместил в неё всего лишь порядка десяти из сотни своих песенных текстов — только эти вещи показались мне достойными быть напечатанными в поэтическом сборнике. И подход был индивидуальный к каждому тексту: вот этот может жить без музыки, а этот нет. И сугубо субъективно выбирал, на слух.
— Какие книги оказали на вас наибольшее влияние в детстве и изменилось ли отношение к этим книгам?
— Во-первых, «Каштанка». Это была первая книга, которую я услышал (или которая мне осознанно запомнилась), и Чехов на всю жизнь стал моим любимым писателем. Я её периодически перечитываю — она меня всё больше очаровывает. Большое впечатление произвели прочитанные в школьные годы «Алиса в стране чудес» и «Алиса в Зазеркалье»; эти книги будто бы открыли какое-то новое измерение в моём мировосприятии. Я стал видеть какие-то неожиданные вещи, мир вокруг сделался более фантастичным, притягательно-приключенческим. Вообще сказки я всегда любил больше всего, с увлечением читал «Незнайку», «Изумрудный город». Наверное, всё это настолько сформировало мой взгляд на жизнь, что я до сих пор стараюсь находить сказочное в обыденной жизни. Даже не стараюсь, а умею это делать, просто так живу. Ещё очень любил в детстве, уже более позднем, Дюма и Стивенсона. Не знаю, как бы я воспринял их книги сейчас, возьмись я вдруг перечитывать, но в том возрасте это было очень увлекательно и полезно. Каждой книги — своё время.
— Связано ли название группы «Зимовье зверей» с известной сказкой?
— Конечно, связано, ей и обязано. Я его придумал в 1995 оду, когда мы уже записали первый альбом «Города, которых не стало» и надо было его уже нести на радио. А названия у коллектива не было. И первое, что мне пришло в голову, было «Зимовье Зверей». То есть я вспомнил и эту сказку, и замечательный мультфильм восьмидесятых годов. Потом мы неделю ещё ломали головы, потому что это название никому из коллег-музыкантов не понравилось, но ничего другого мы не придумали и, в конце концов, вернулись к исходному варианту. Потом уже обнаружилось, что за этим стоит какая-то символика, даже философия, заложенная в той сказке: звери идут от зимы лето искать. Но это я понял позже, когда уже начал отвечать на вопросы, почему мы так называемся. А тогда название придумалось спонтанно, что называется, от фонаря. Мало того, я скажу, что сейчас бы я ни за что такое название сам не утвердил бы, придумал бы что-то попроще, что-нибудь более запоминающиеся, менее претенциозное. Как нас только не называли в начале — всякие варианты были, от «Зимой без дверей» до «Зверушки на опушке». Но сейчас уже поздно менять имя, оно дано — с ним уже и жить группе, пока не прекратиться её существование. Достаточно того, что меняемся мы, её участники.
— А какие авторы оказали наибольшее влияние на вас?
— Если говорить о литературе, то три писателя для меня являются камертоном: Чехов, Гроссман и Левитанский. А вообще любимых писателей много: Толстой, Гончаров, Сервантес, Салтыков-Щедрин, Андерсен, Платонов, Честертон, Дюрренматт, Горин… А насчёт влияния… Наверное, все они оказали влияние, но не в том смысле, что я стал писать, как они, а в том, что после каждой хорошей книги меняется что-то в душе, и они — эти авторы — сделали меня таким, какой я есть сейчас, в человеческом плане. То есть, классическое: всем, что есть во мне хорошего, я обязан книгам. А уж эта моя сложившаяся душевная конституция — это и есть то, что я пишу: произведения являются отражением души автора. Поэтому, конечно, они повлияли на меня. И хотя я не создаю «Войну и мир» или такие прекрасные стихи, как Левитанский, а пишу, например, сказки или песни, — я всегда имею в виду, что есть ТАКИЕ авторы, а значит, надо придерживаться некоего уровня, стремиться к этим вершинам, а не сбрасывать себя в болото серости и невежества, в котором тоже есть свои ориентиры.
— Кого открыли в последнее время из писателей?
— В последние годы открываю для себя советскую литературу — это необыкновенно богатый и удивительный мир, который я до этого опрометчиво обходил стороной. Там столько всего интересного, что хватит ещё ни на один год серьёзного чтения. От Солженицина и Шукшина до Юлиана Семёнова и братьев Стругацких. Я даже не берусь перечислить всё то, что понравилось. Рыбаков, Дудинцев, Катаев, Можаев, Трифонов… Очень сильное впечатление произвели книги, пропущенные мною в детстве — «Повесть о Ходже Насреддине» Леонида Соловьёва и «Лоскутик и Облако» Софьи Прокофьевой, по-моему, это шедевры. А самое главное открытие последних лет — уже упомянутый Василий Гроссман, его дилогия «За правое дело» и «Жизнь и судьба», повесть «Всё течёт» — ничего подобного по силе и глубине я не встречал во всей мировой литературе.
Вот и поэзию я всерьёз начал читать совсем недавно. Очертился круг поэтов, которые мне очень близки и интересны. Кстати, почему-то все они московские — Самойлов, Левитанский, Пастернак, Заходер, Шпаликов, Мария Петровых, Окуджава, Юнна Мориц. Из петербургских поэтов мне близки только Пушкин и Маршак, и то Пушкин для меня более поэт московский. Я говорю о том настроении, которое есть у поэтов-москвичей, о московском духе, который сохранился ещё и теперь в некоторых, не затронутых капитализмом, уголках столицы — сохранился во многом благодаря и этой поэзии.
— Как оцениваете современное состоянии литературы?
— Я не знаю, как обстоят дела в мире, потому что я зарубежную литературу давненько из вида выпустил, но отечественная литература, — она сейчас как богатырь на распутье. Влево пойдёшь — ничего хорошего, ничего по-настоящему интересного в современной прозе и поэзии не найдёшь, одни голые заигрывания с формой и с сиюминутностью. Но если пойти вправо, то обнаруживается огромный массив интереснейших мемуарных и литературоведческих книг. Одно другое компенсирует. Только прямо пути нет пока — нет произведений, которые бы соединяли в себе достоверность мемуаристики, глубину обобщений, свойственную исследовательской литературе, и острую злободневность бульварщины. Поэтому серьёзный читатель, на мой взгляд, сегодня предпочитает мемуарную и исследовательскую литературу. Тут дело не только в ностальгии, а скорее в том, что закончилась эпоха — эпоха великой русской советской литературы, и настало время для её осмысления. Эдакий тайм-аут, время на размышление. То есть мы живём сейчас на сломе, когда старое уже ушло, а новое ещё только теплиться и зарождается. Причём зарождается не в муках, а в каких-то дурацких корчах. Настолько дурацких, что я даже сомневаюсь временами — может ли из этого родиться что-то жизнеспособное. Скорее, мне кажется, придёт что-то совсем новое, совсем с другой неожиданной стороны…
Тут дело вот в чём. Как читатель (а я, прежде всего, читатель) я считаю, что книга захватывает благодаря двум вещам: во-первых, если в ней описана знакомая читателю жизнь, его собственная узнаваемая жизнь — даже когда это сказка или фантастика, достоверность жизненных реалий очень важна; а во-вторых, в книге должны быть герои, которые бы служили примером для подражания. Это два основных свойства хорошей литературы — жизненность и воспитание души. В современной литературе, на мой взгляд, нет ни того, ни другого. То есть, какому-то небольшому количеству читателей, которые этого рода чтиво и употребляют, близка описываемая в ней жизнь, да и являющиеся её героями бандиты, бизнесмены и бизнесвумены служат примером для подражания — да, для них это хорошо, это для них и пишется. Но этот процент — далеко не все читатели. Читатели тоже бывают разные — и среди них есть графоманы, есть достойный средний уровень, а есть Великие Русские Читатели. А в мемуарной и аналитическо-исследовательской литературе есть и настоящая жизнь (которая для рядового читателя, кстати, не изменилась с тех пор), и есть герои — сильные и интересные личности, на которых хочется равняться, с которых хочется брать пример. Поэтому мне видится не случайным и тот интерес, тот спрос, который вызывает сегодня литература воспоминаний, и даже тот факт, что последняя какая-то литературная премия была вручена Дмитрию Быкову за книгу о Пастернаке, вышедшую в серии «ЖЗЛ». «Жизнь Замечательных Людей» — это то, что нужно сегодняшнему думающему читателю, и все заслуживающие внимания современные авторы отметились именно в этой серии. Современная литература для меня — это именно эти книги, а вовсе не модные упражнения компьютерных недорослей с пошлейшим английским «off» в фамилиях авторов и названиях произведений. Вот эта вот off-литература уровня интернет-чатов — с той же грамматикой и пунктуацией — меня не устраивает, да и литературой я это считать не могу, уж извините. Впрочем, мне видится, что это всё-таки не только с нашей литературой происходит, но и вообще во всём мире пахнет кризисом жанра. А, может быть, даже кризисом искусства вообще. По-старому уже никто не может, секрет мастерства утерян, а новое ещё никто не открыл.
Но самое интересное — настоящая литература СУЩЕСТВУЕТ, только она так тщательно зарыта, так глубоко запрятана, что не всякий в силах её найти. Для этого нужно большое желание и неуспокоенность. В толстых литературных журналах появляется много всего интересного, да и книги хорошие выходят — они, как островки в океане безвкусицы. К счастью, и классики не молчат, а многие их них сегодня вполне работоспособны, хотя их новые работы и появляются, как правило, незаметно и без помпы. Дай Бог им здоровья. На мой взгляд, одна из лучших книг последнего времени — это книга стихов Юнны Мориц «По закону — привет почтальону». Или вот ещё Георгий Вайнер два интереснейших романа написал, Борис Стругацкий и Владимир Орлов продолжают работать, да много ещё кто… Вот эти товарищи мне лично интересны, я их люблю. То есть, литература жива, но читатель стал инфантилен и ленив. А ведь это обоюдный процесс: писатель — читатель; один другого достоин. Чтение — это работа души, а нынешний читатель в большинстве своём работать не хочет — ни головой, ни душой. Ну, головой ещё, бывает, и поработает немного, почитает детектив в метро, поэтому чтение и приравнялось к разгадыванию кроссвордов — бессмысленнейшему, на мой взгляд, занятию. А вот работать душой — этого вообще уже никто делать не хочет и не может. Иными словами: кризис читателя. И вот я лично страшно тоскую по нему — по Великому Русскому Читателю. Мне его не хватает. Мне хочется с ним побеседовать о современной литературе. Но все, даже очень неглупые люди, даже весьма уважаемые и начитанные личности, как только речь заходит о современной литературе, выдают одни и те же имена: Акунин, Пелевин, Перес Реверте, какие-нибудь Коэльё, Умберто Эко… А для меня в этом даже предмета разговора нет, мне это скучно. Я хочу беседовать об Юнне Мориц, о Льве Аннинском или там о Бенедикте Сарнове… Но — не с кем!
— А сами?
— Я, сколько себя помню, всегда хотел стать писателем, и сейчас, кстати, хочу. Я ещё, не зная букв, маме диктовал какие-то сказки, которые она записывала в рисовальный альбом, а потом я туда ещё врисовывал иллюстрации, так сказать. Ну и так далее: я и в школе писал, и в армии пописывал, а после армии — так уже просто считал своим долгом сесть и записать что-нибудь. Потом у меня «Зимовье Зверей» появилось, и я как-то слегка отвлёкся, но всё равно периодически от песен возвращался к стихам и прозе. Да и песни я старался и стараюсь делать так, чтобы их тексты тоже представляли какую-то литературную ценность. Иногда это получается, иногда нет — ну, мы уже говорили об этом… Иногда получается слишком — это уже перебор, это уже песня с креном в литературу выходит.
— Как Вы думаете, что ожидает литературу в будущем?
— Ну, если сейчас у неё кризис, то ожидает её очередной расцвет. Ведь кризис — вещь полезная, она заставляет явление выживать и возрождаться. Я не верю в конец литературы, ибо без неё человечество не может существовать, они повязаны. Поэтому она должна возродиться, как я уже говорил, совсем неожиданным образом. Из какого источника она почерпнёт своё новое дыхание — я не знаю. Хотя уверен, что все источники — внутри человека, в его душе, а не где-то снаружи.
— А русскую литературу?
— Русскую литературу ожидает появление новой волны авторов моего поколения. И я очень надеюсь, что они — то есть мы — сможем, наконец-то, в полной мере раскрыть тему своего времени, описать свою трагедию. Не на уровне стёба, а по-настоящему, искренне. Ведь мы по сути пережили не менее страшную и захватывающую годину, чем война или революция — мы росли в одной стране и вдруг после каких-то невероятных катаклизмов очутились в стране совсем другой. Эмигрировали без всякого на то желания. И не все чувствуют себя хорошо и уютно здесь, хотя и там было много страшного, но там осталось лучшее, что есть у человека, — детство. Насколько мы предаём своё детство, свыкаясь с миром, в котором живём и крутимся сейчас — разве это не тема для настоящей литературы? И я как-то до сих пор не наблюдаю серьёзных попыток в этом разобраться — ни в поэзии, ни в прозе. Но я уверен, что от этой темы не уйти, и именно она станет главной в творчестве сороколетних, только через неё мы и можем всерьёз заявить о своём существовании, в ней нам дан шанс воплотиться. Потому что мы, те кто родился в конце шестидесятых, — и есть последние из октябрят.
— Будет ли отдано предпочтение какому-либо жанру?
— Думаю, нет. Это было бы очень грустно и пресно — всем читать фантастику, или всем читать мемуары, причём изо дня в день. Да ничего принципиально не измениться, не может измениться. Мир консервативен, а человеческая духовность только на консерватизме и держится; какие-то базовые понятия о добре и зле, прописные истины всегда останутся в цене, а литература — одно из таких базовых понятий. Деление литературы на жанры — это позавчерашний день, давно уже видно, что самые интересные произведения возникают на пересечение жанров, а то и вовсе вне их. Кто такие Стругацкие — фантасты? Да нет, гораздо больше. Кто такой Горин — юморист? Жванецкий — сатирик? Больше! Больше! Когда автор вываливается из своих первоначальных границ, переливается через край отпущенных ему стандартов, тогда он и становится настоящим писателем. Ведь сколько там осталось фантастов, юмористов, сатириков — и участь их ничтожна, и имя им легион. А Стругацкие, Горин и Жванецкий — ушли из жанров, вышли из них и стали самостоятельными явлениями искусства. То есть, настоящая литература существует всегда независимо от жанров, она ими просто пользуется, как одним из выразительных средств, но никогда не позволяет жанру тяготеть над идеей, не позволяет ему собой управлять и попадать в зависимость от жанровых штампов. Наоборот, хорошая литература смеётся над штампами, над жанрами — и в этом смехе рождается гениальное, например, «Дон Кихот». Так что, будущее литературы я вижу в продолжении смешения жанров, ухода от их клановой местечковости. Как короли, которые вырождались из-за замкнутости рода своего, из-за кровосмешения: чтобы создать здоровое потомство нужно находить кого-то извне. То же и с жанрами — они становятся нежизнеспособны внутри себя, точнее, только внутри себя они и могут создавать видимость жизнеспособности, вручать своим представителям призы за лучшее жанровое произведение, плодить фанатов, но на выходе, за границами, останутся три-четыре давно катапультировавшихся из клоаки автора.
Тут, мне кажется, интересно ещё затронуть тему не жанров литературы, а видов, скажем так, книгоиздательства. Эта тема как раз касается журнала «ПроСвет», поскольку мне видится, что в ближайшем будущим именно мультимедийные и интерактивные издания будут очень востребованы. Мне кажется такой вид прессы и литературы весьма перспективным, поскольку в нём заложена тяга современного человека к задействованию всех своих чувств одновременно. Или хотя бы поочерёдно. Поставил фильм, включил музыку, раскрыл журнал — что-то да сработает. Современный человек всегда стремится что-нибудь куда-нибудь вставить и что-нибудь откуда-нибудь скачать — от этого никуда не уйдёшь. Поэтому в ближайшее время такие вот наборы для юлиев-цезарей переживут бум и продержаться довольно долго. И могут принести много пользы, то есть, какое-то новое дыхание это смешение носителей тоже добавит в литературу и в искусство вообще. Так что — вам и карты в руки. Я имею в виду карты — звуковые, видео и т.д.
— А что станет с бумажной книгой? Утратит ли она свою форму?
— Форма книги совершенна, как колесо, — такие вещи не утрачиваются. Мне кажется, в будущем книга станет очень редкой и оттого очень модной вещью, ценность печатных изданий возрастёт. Я только не знаю, хорошо это или плохо. Вот сейчас виниловые проигрыватели стоят бешеных денег, так то же самое будет с бумажными книгами. Носить в руках книгу, когда у всех тексты запрятаны в портативном компьютере или заряжены в плеер, может быть очень экстравагантно и вызывающе. Это станет признаком инакомыслия и нигилизма, начнётся, так сказать, хиппование книгами. Милиционеры будут задерживать молодых людей в очках и с книгами и долго не отпускать их, туповато вертя в руках фолиант и не понимая, что это такое. А узнав, будут выписывать таким читателям принудительное направление к психиатру. Книжники уйдут в андеграунд, образуются кружки наподобие первых христианских. Появятся лихие люди (вероятнее всего, они станут называться «буклегеры»), которые будут нелегально торговать дешёвыми изданиями мировой классики. Человечество поделится на бумажных читателей и электронных пользователей, между ними возникнут непримиримые противоречия и возможна даже война. В этой войне на стороне «электронных» будет техническая база, в этом смысле они будут лучше подготовлены, но у «бумажных» будет интеллект, который окажется несравнимо выше информированности «электронных». У «электронных» — коммуникации, всё такое прочее, а у «бумажных» — мозги и интуиция. И главный козырь «бумажных» — независимость от источников питания, от всяких розеток и батареек. Благодаря этому они и победят: замкнут что-нибудь в головном компьютере, и более многочисленная армия «электронных» тут же парализуется. «Бумажные» соберутся на лобном месте, переломают к чертям всё оргтехнику, подавят бульдозерами все диски с аудио-книгами и текстовыми файлами и провозгласят живую бумажную книгу символом победы просвещённого человечества над излишествами прогресса. И еженедельно первый канал будет демонстрировать торжественное — с участием популярных исполнителей — сжигание очередного тиража сочинений Шекспира и Толстого, выпущенного пиратами. Ура, всем спасибо, все свободны. Вот приблизительно так, я думаю, будут развиваться события.
— Чем будет книга в будущем? Останется ли она символом первоисточника нравственности, как в СССР, символом знаний или превратится с синоним бульварщины?
— У каждого человека своё отношение к книге, я думаю, так оно и останется. Источником нравственности книга, кстати, была не только в СССР, но и в дореволюционной России; это сейчас она что-то подкачала. Я думаю, книга не станет чем-то одним, это всё равно, что говорить о том, станет ли человек в будущем скопищем пороков или же наоборот — Божественным подобием. И то, и другое в природе книги заложено, «жёлтая» пресса — тоже порождение литературы, но весь вопрос в пропорции: какой счёт? Чего будет больше? В Советском Союзе, например, бульварщины было меньше, но зато было засилье на прилавках макулатуры — никому не нужных книг. Хорошие книги доставали с трудом, из-под прилавка. Теперь хороших книг в продаже явно больше, их запросто можно купить, но хорошей литературы от того больше не стало: бульварщины всё равно больше, и по сути это та же самая макулатура, только вместо всяких методичек и лживых биографий теперь Донцова и остальные барышни. В данном случае избыток и недостаток в результате оказываются равны. Поэтому всё сводится опять-таки к читателю: не сегодняшний день — я ещё раз это подчёркиваю — главная роль в литературе принадлежит читателю. Рынок! Издатель следит за спросом. Будет читатель неленивым и свободно мыслящим — он пойдёт и в ворохе, извините, дерьма найдёт жемчужину. А будет читатель глупый и ведомый — он возьмёт первое, что ему предлагают, что бросается с вызовом ему в глаза. Для одного читателя книга, таким образом, станет источником знаний, учебником нравственности, а для другого — учебником совсем других сторон жизни. Потому что сейчас в книжных магазинах есть всё, или почти всё, что нужно нормальному человеку для нормальной жизни, а также всё, что нужно ненормальному — для ненормальной. И всё зависит от того, кем сам человек захочет себя видеть, каким он хочет быть. Так что, нечего винить издателя, коли сам ты…
Я, кстати, часто бываю в букинистических магазинах, и отслеживаю, какую современную литературу больше всего сдают — детективы, фантастика; как правило, она и лежит там мёртвым грузом, никем не покупаемая по второму разу. Так что, состояние современной литературы надо изучать не по рейтингу раскупаемости книг, а по их наличию или отсутствию в комиссионном магазине. Бывает очень смешно, когда я читаю где-нибудь в Интернете, что, мол, вышел новый роман писателя-фантаста такого-то (не будем называть), где бы, мол, его достать — тут нет, там нет, помогите! И в тот же день я иду в букинистический, а там уже этот роман лежит в двух свежесданных экземплярах, стоит дёшево. Как и всякие «Коды Да Винчи». А такие книги, как, например, «Прокляты и убиты» Астафьева или там «Крутой маршрут» Гинзбург в букинистическом не залёживаются. Как и Дюрренматт, Заходер, Левитанский… И это радует, вселяет надежду.
— А о чем вы мечтаете?
— Я мечтаю перестать петь в группе «Зимовье Зверей», мечтаю о загородном домике, куда бы мы с семьёй переехали насовсем из города, мечтаю жить вот в таком домишке и писать книги — доводить до ума недописанное, осуществлять задуманное, читать простые бумажные книги, иногда записывать сольные альбомы с хорошими музыкантами и выкладывая их в Интернете для свободного доступа. Это именно мечта, поскольку никаких пока средств у меня на это нет, дачи у меня нет, предпосылок к появлению всего этого не имеется, но я с каждым днём всё сильнее этого хочу. А значит, рано или поздно всё это сбудется, потому что мои желания имеют обыкновение сбываться — как-то так получается, я давно заметил. Главное тут — точно сформулировать. Но мне кажется, благодаря Вашему журналу, сформулировать у меня получилось, значит, будем ждать превращений.
— Питер влияет на ваше творчество?
— Да. Вот я и хочу, чтобы он как можно меньше на него влиял. А то город угрюмый, и творчество такое же нерадостное получается. Все положительные эмоции начинаются, когда оказываешься вне города, где нет этой толкотни, суеты, машинерии, то есть где нет избыточной цивилизации. Цивилизация должна знать свои границы, служить человеку и помогать ему, а не расплющивать и размазывать его по бетонным стенкам. Я люблю Петербург — тот, старый, — но добраться до его первозданной атмосферы всё труднее и труднее, поскольку она уничтожается очень изощрённо и бесповоротно. Настоящий город остался, опять-таки, в литературе, скоро встретиться с ним можно будет только, раскрыв Гоголя, Достоевского или Довлатова, или включив БГ или Майка. А наяву это уже будет один большой бутик с грязными задворками. К тому же я вырос и всё время жил в спальных районах, поэтому старый город не является для меня чем-то очень уж родным, скорее это место паломничества, поклонения. Самое большое количество стихов и песен я написал, когда работал в центре и каждый день соприкасался с Питером вплотную, жил в нём. А теперь я сижу в Купчино и пишу прозу — всему своё время. Того города уже не вернёшь, но я счастлив тем, что хотя бы застал его и успел им насладиться и вдохновиться. Но на этом тема города для меня, увы, исчерпана, возраст тянет в леса.
Интервью взято для журнала «ПроСвет» в декабре 2006 года.
Опубликовано не было.
Оставить комментарий